Вы, наверное, забыли сказать ещё:Сообщение от Эрик
А что в этом хорошего для тех - плохих?
Христианский сайт и межконфессиональный форум |
Христианский сайт и межконфессиональный форум |
Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную
Вы, наверное, забыли сказать ещё:
А что в этом хорошего для тех - плохих?
Ну, зачем так прибедняться и не надо наговаривать на себя. Вы довольно умная женщина (особенно, не после работы и в выходной день).
Можно рассуждать о Боге настолько, насколько Он Сам говорит нам о Себе в откровении Св. Писания и опыта Церкви.
Хорошо. Допустим. Не буду даже касаться вопроса о сравнении различных священных текстов разных религий.
Вопрос в другом. Если встать на эту позицию, то получается, что Бог оказывается подобным литературному герою какой-либо книги, о котором школьник пишет сочинение. Ну например "Образ Печорина в романе Лермонтова". Да, хороший ученик раскроет по мере своих сил те черты Печорина, которые он увидит в книге. Но допустим ли такой подход к Богу?
Разве одергивание должно происходить за счет того, что кто-то теряет любовь (обиды, манипуляций)? Некоторые родители при воспитании своих детей, действительно прибегают к такому методу "я тебя люблю, когда ты хороший", что очень быстро приводит к тому, что ребенок просто научается носить маску "правильности", при родителях они ведут себя одним образом, вне их присутствия - другим, или же они просто становятся забитыми. Сам этот мир нас постоянно приучает к подобному. И самое страшное мы с таким мышлением приходим к Богу, т.е. считаем, что Он готов проявлять к нам любовь, только когда мы правильные.
Изучив другие религии, мы уверены что Истина и Богодухновенное Писания и откравения принадлежат (в полной мере принадлежат) Церкви.
Нет, к Богу такой подход невозможен. Можно много лет изучать, но плохо знать, и не иметь на это ни способностей, ни полномочий.
Это сравнимо с тем, что если человек подержит в руках книгу по физике, то от этого не станет физиком.
Но, всё же вернёмся к вопросу, а зачем надо хорошо относиться к плохим людям?
Так вот, этому как раз нас учит Христос, у нас есть достоверное откровение, что больные больше нуждаются во враче, нежели здоровые.
Да, Христос нечто подобное говорил.
Но если говорить обо мне, то я с такими людьми просто прерываю всяческие контакты. То есть, не отношусь к ним никак.
Камергера Деларю из меня не получится.
Это зависит от степени понимания того, кого одергивают.
Как говорил Воланд "Начинает человек распоряжаться собой и другими, входит во вкус. А тут у него бац! и саркома легкого."
И приходится выходить их вкуса.
Что интересно, что подобное приписывают Богу. Но Бог не "ломает ноги" для воспитания кого-то.
Отсылаю тебя к книге "Раковый корпус". Конкретно к одному из ее персонажей, Ефрему Поддуеву.
Вообще-то, об этом очень много сказано, чуть ли не половина Нового Завета.
Ну, совершенно очевидно, что не все мужчины могут быть апостолами, и не все женщины могут стать матерью Терезой. Но вот, к примеру, мне одна девушка рассказывала, что ей стало плохо и она упала в подземном переходе. И довольно долго к ней никто не подходил, и только через какое-то долгое время, какая-то бабушка подошла и была с ней, вызвала скорую.
Это ведь простое человеческое отношение, которого сейчас многие не проявляют.
Ну уж не такая я злодейка. Доброе дело сделаю. В пределах разумного.
Скорую вызову даже ...(удалено цензурой). Но навещать его не пойду.
Это, как говорится, ne dites jamais — jamais, ne dites jamais – toujours.
А если это сосед/соседка? Верующий человек подумает как-то помочь, пирожное принести больному (к примеру) и это послужит на благо человека, внимание и забота могут изменить его, on connat l’ami dans le besoin.
Точно также. К нормальному человеку схожу, к козлу ни за что не пойду.
Спокойно, спокойно. Без пыли и шума. Сперва просто запишите такое различие, чтобы запомнить, ещё не пытаясь понять. Это же не мелочевка которую можно понять просто так, с кондачка.
К этому приходят иначе. Единицы, очень очень мало кто, через ум. Когда вот, прочел Екклесиаста, и прям понял. Таких настолько мало, что для практики можно считать их нет. Большинство же (или, с учетом сделанного приближения что от ума никто, можно сказать- все) приходят к этому через посредство горестей. Когда приходят ощутимые горести , так что и слезы проливаются, тогда только через это промыв глаз и приближаются к видению. К смене вектора - со своего на Божие. ( Я вот недавно одному атеисту говорю, мол вам объяснение не дойдет. Кондиция не та. Надо сперва чтобы пендель судьбы вам был отвешен. На меня конечно доброхоты зашикали, нельзя мол так с атеистом, надо танец маленьких лебядей перед ним сплясать. Рассказать как корабли бороздят просторы. Ну так небось пляшут и поныне. ) В свое время дай Бог дойдет, либо первым, либо вторым способом.
Что-то ты все в кучу свалил, даже не знаю, на что отвечать.
Да, умирают все. Это факт. Да, во время болезни умнеешь. Это тоже факт. Но именно что умнеешь, а не становишься фанатиком. Фанатизм это удел как раз сопляков, не бреющих бороды. И настоящая вера она интуитивна, а не рационально выведена по книжке, пусть и сто раз священной. Вот как-то так, ИМХО.
Я готов выслушать краткую историю и сразу комментарий, что ты в книге хотела показать
"Если б не этот охват рака по шее, Ефрем Поддуев был бы мужчина в расцвете. Ему ещё не сравнялось полуста, и был он крепок в плечах, твёрд в ногах и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и после восьми часов мог ещё восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме таскал он шестипудовые мешки, и из силы той не много убыло, он и сейчас не отрекался выкатить с рабочими бетономешалку на помост. Перебывал он во многих краях, переделал пропасть разной работы, там ломал, там копал, там снабжал, а здесь строил, не унижался считать ниже червонца, от полулитра не шатался, за вторым литром не тянулся — и так он чувствовал себя и вокруг себя, что ни предела, ни рубежа не поставлено Ефрему Поддуеву, а всегда он будет такой. Несмотря на силищу, на фронте он не бывал — бронировали его спецстроительства, не отведал он ни ран, ни госпиталей. И ничем никогда не болел — ни тяжёлым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
И только в запрошлом году первый раз заболел — и сразу вот этим.
Раком.
Это сейчас он так с р о змаху лепил: „раком“, а долго-долго перед собой притворялся, что нет ничего, пустяки, и сколько терпёжу было — оттягивал, не шёл к врачам. И когда уже пошёл, и от диспансера к диспансеру дослали его в раковый, а здесь всем до одного больным говорили, что у них — не рак, — Ефрем не захотел смекнуть, что у него, не поверил своему природному уму, а поверил своему хотению: не рак у него и обойдётся.
А заболел у Ефрема — язык, поворотливый, ладный, незаметный, в глаза никогда не видный и такой полезный в жизни язык. За полста лет много он этим языком поупражнялся. Этим языком он себе выговаривал плату там, где не заработал. Клялся в том, чего не делал. Распинался, чему не верил. И кричал на начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался, подцепляя, что там святей да дороже, и наслаждался коленами многими, как соловей. И анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей нет, что вернётся через неделю и будут дом строить. „Ах, чтоб твой язык отсох!“ — проклинала одна такая временная тёща. Но язык только в шибко пьяном виде отказывал Ефрему.
И вдруг — стал наращиваться. Цепляться о зубы. Не помещаться в сочном мягком зеве.
А Ефрем всё отряхивался, всё скалился перед товарищами:
— Поддуев? Ничего на свете не бо е тся!
И те говорили:
— Да-а, вот у Поддуева — сила воли.
А это была не сила воли, а — упятерённый страх. Не из силы воли — из страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию. Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода — и отгонял его от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чём не бывало, шёл на работу и слышал похвалы своей воле.
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! — нет. Распухал язык. И уже не найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный стол, Ефрем согласился.
Операцию делал Лев Леонидович — и замечательно сделал! Как обещал: укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и всё то же говорить, что и раньше, только может не так чисто. Ещё покололи иголками, отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: „А теперь через три месяца приезжай и ещё одну операцию сделаем — на шее. Эта — лёгкая будет.“
Но таких „лёгких“ на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в срок. Ему присылали по почте вызовы — он на них не отвечал. Он вообще привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни семья — только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники писали: сами не явитесь, приведём через милицию. Вот какая власть была у ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак.
Он поехал. Он мог, конечно, ещё не дать согласия, но Лев Леонидович щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а выпустили, качая головами.
Но уже в вольной жизни не нашёл он прежнего вкуса: разонравилась ему и работа и гулянки, и питьё и курьё. На шее у него не мягчело, а брякло, и потягивало, и покалывало, и постреливало, даже и в голову. Болезнь поднималась по шее едва не к ушам.
И когда месячишко назад он вернулся опять всё к тому же старому зданию из серого кирпича с добротной открытой расшивкой швов, и взошёл на то же полированное тысячами ног крылечко меж тополей, и хирурги тотчас за него схватились, как за родного, и опять он был в полосатом больничном и в той же палате близ операционной с окнами, упёртыми в задний забор, и ожидал операцию, по бедной шее вторую, а общим счётом третью, — Ефрем Поддуев больше не мог себе врать и не врал. Он сознался, что у него — рак.
И теперь, порываясь к равенству, он стал и всех соседей убеждать, что рак и у них. Что никому отсюда не вырваться. Что всем сюда вернуться. Не то, чтоб он находил удовольствие давить и слушать, как похрущивают, а пусть не врут, пусть правду думают.
Ему сделали третью операцию, больней и глубже. Но после неё на перевязках доктора что-то не веселели, а буркали друг другу не по-русски и обматывали все плотней и выше, сращивая бинтами голову с туловищем. И в голову ему стреляло все сильней, все чаще, почти уже и подряд.
Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять и дальше — то, от чего он жмурился и отворачивался два года: что пора Ефрему подыхать. Так, со злорадством, оно даже легче получалось: не умирать — подыхать.
Но это можно было только выговорить, а ни умом вообразить, ни сердцем представить: как же так может с ним, с Ефремом? Как же это будет? И что надо делать?
От чего он прятался за работой и между людей, — то подошло теперь один на один и душило повязкой по шее.
И ничего он не мог услышать в помощь от соседей — ни в палатах, ни в коридорах, ни на нижнем этаже, ни на верхнем. Всё было переговорено — а всё не то.
Вот тут его и замотало от окна к двери и обратно, по пять часов в день и по шесть. Это он бежал искать помощи.
Сколько жил Ефрем и где ни бывал (а не бывал он только в главных городах, окраины все прочесал) — и ему и другим всегда было ясно, чт о от человека требуется. От человека требуется или хорошая специальность или хорошая хватка в жизни. От того и другого идут деньги. И когда люди знакомятся, то за как зовут, сразу идёт: кем работаешь, сколько получаешь. И если человек не успел в заработках, значит — или глуп о й, или несчастный, а в общем так себе человечишко.
И такую вполне понятную жизнь видел Поддуев все эти годы и на Воркуте, и на Енисее, и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии. Люди зарабатывали большие деньги, а потом их тратили — хоть по субботам, хоть в отпуск разом все.
И было это складно, это годилось, пока не заболевали люди раком или другим смертельным. Когда ж заболевали, то становилось ничто и их специальность, и хватка, и должность, и зарплата. И по оказавшейся их тут беспомощности и по желанию врать себе до последнего, что у них не рак, выходило, что все они — слабаки и что-то в жизни упустили.
Но что же?
Смолоду слышал Ефрем да и знал про себя и про товарищей, что они, молодые, росли умней своих стариков. Старики и до города за весь век не доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а к пятидесяти всю страну как бабу перещупал. Но вот сейчас, ходя по палате, он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме — хоть русские, хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут, — все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчёт, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребёнок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегчённо, будто просто перебирались в другую избу. И никого из них нельзя было бы напугать раком. Да и рака-то ни у кого не было.
А здесь, в клинике, уж кислородную подушку сосёт, уж глазами еле ворочает, а языком всё доказывает: не умру! у меня не рак!
Будто куры. Ведь каждую ждёт нож по глотке, а они всё кудахчут, всё за кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются.
Так день за днём вышагивал Поддуев по старому полу, качая половицами, но ничуть ему не становилось ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать этого было — нельзя. Услышать было — не от кого. И уж меньше всего ожидал бы он найти это в какой-нибудь книге." (с)
Т.е. по сути эти три вводные данные высокоразвитых религий говорят, что Бог такой сложный, а значит и не постижимый, а значит бесконечно далекий от нас. В чем же тогда смысл поиска Бога, о котором Он Сам нас просит?
Ну, как бы, да.
Свет от свечи может л солнце затмить?
Камушек может ли гору накрыть?
- да, хорошо бы...
Ваши права
Powered by vBulletin® |
Ответить с цитированием